Надо же, думала Софья, сегодняшние ее собеседницы как сговорились — пугали ее одиночеством и боготворили детей. Может, и она бы сама боялась остаться одна, если бы у нее случилась обычная жизнь. Но у нее всё наоборот — люди, появляясь рядом, только делали больно. А одиночество приносило покой. Женщины с нежностью говорят о детях. Но она сама, любит ли она детей? Нет, не так, относится ли к ним хоть как-нибудь? Наверное, она забыла совсем об их существовании. Не было у нее никогда маленьких сестер, братьев, племянников, друзей с детьми. Какое могло быть отношение к чужим маленьким людям — никакого, не замечала их, и всё. В одиннадцать лет с наступлением сиротства ей пришлось то ли резко повзрослеть, то ли навсегда остаться ребенком. Какой из этих двух сценариев с ней случился, не понять, такое невозможно узнать, находясь внутри истории, решила Софья.

И старица внимала им тоже с закрытыми глазами. В этот момент никто не мешал молитве человека, не торопил его. Это было его таинство, его право на покаяние, выстраданное, выстоянное в раздумьях. Следующие люди из очереди не подходили близко к постаменту, на котором человек открывался святости, они благоговейно готовились пережить свое откровение.

Наступала ночная тишина, прохожих на улице совсем не осталось, редкие машины почему-то ехали очень быстро, то громко газуя, то свистя тормозами у светофора. Пролетая мимо монастыря на предельной скорости, водители, наверное, хотели отыграться за долгое стояние в недавних столичных пробках, за вынужденное медленное движение на дневных дорогах. Рона печально и неодобрительно кивала головой вслед особо рьяным гонщикам ночной Москвы. Иных даже крестила с явной тревогой об их непутевых жизнях.